У меня был свой распорядок. Радио, чай в начале дня. Прогулка с собакой, легкий обед – бутерброд или что-то в этом роде, снова прогулка, чай, огород, одинокий ужин, отбой к девяти. Туги умер два года назад, и я не буду притворяться, что не скучала по нему. Я скучаю. Собака спасает от одиночества, так ты хотя бы не один в целом доме. Я стала пуглива, еще больше замкнулась. Воспоминания о Михаиле и Мише мучили меня: я видела их силуэты, склонившиеся над столом, без конца просматривающие частные объявления в газете. Интересно, как они выглядели, когда Эл их нашла, как они повесились, кто кому помогал… каково ей было… иногда это все, о чем я могла думать. Я не могла выбросить это из головы. В мягком свете лампы в книжном магазине я снова видела Джинни с золотисто-рыжими волосами, изливающую на меня последствия моих действий.

Я видела плющ, ползущий по стенам, тела моих предков под домом, и подумала, что, может быть, когда-нибудь я действительно срежу плющ, запрусь, сломаю цианидную палочку пополам и съем ее. Сяду с костями в темноте и буду ждать, когда смерть заберет меня. Мучительная смерть, но быстрее, чем от голода. Иногда это казалось единственно разумным шагом.

Но понимаете, он бросил ее. Он оставил бедную женщину и ребенка. Он сбежал; не смог справиться. Я знала почему. Ведь Нина стала для него тем, чем он стал для меня: он не мог понять, какова должна быть его роль в жизни Нины и Дил. Я причинила ему боль, выбросила в мир как сломанную игрушку, и теперь из-за меня он делает то же самое, делает это со своим ребенком и ее матерью. Когда я читала его письмо, полное самооправдания, гордости за свои достижения, с просьбой о деньгах в конце, я знала, что виновата.

В тот день, когда пришло письмо, я его выбросила. Спустилась к ручью, скомкала бумагу и бросила ее в воду. Но она зацепилась за одно из голых, корявых деревьев и застряло, и я не могла оставить его там, чтобы кто-нибудь нашел:

Я спустилась с берега на зеленую, мшистую, скользкую грязь – тогда я не была такой скрюченной, как сейчас, и у меня была трость с новым наконечником, которую я купила в Фалмуте, и у нее была чертовски хорошая хватка.

Квартира наверху пуста. Я ткнула веткой в письмо, и что-то как будто упало мне на голову, как яблоко на Ньютона, и я все придумала.

Мы можем искупить свою вину, если действительно захотим. Мы можем все изменить. Но мы должны искренне хотеть помогать другим. Мы все время так делаем, здесь, в деревне, не так ли? Часы, которые я провела, помогая бабочкам, подрезая плющ, пропалывая медосос, сажая викторию и буддлею. Сколько раз я переносила гнездо с яйцами скворцов подальше от кошки на высокую живую изгородь, уносила усталого шмеля с дороги и поливала его сахарной водой, сколько часов проводила с Туги, когда он был стар, слаб и страдал недержанием, – я делала все это, не ожидая награды.

Легко помогать животным, труднее помогать людям. Люди грязные и сложные, и они не поблагодарят вас в ответ. Но потом я поняла, что могу помочь, что я могу быть матерью, которой должна была быть, что я могу поднять это птичье гнездо, уберечь его от опасности – но я знала, что это можно сделать, только если они не будут знать.

Другое осознание, которое пришло ко мне на берегу, было такое: я могу оставить Кипсейк. Я могу оставить его разваливаться и возвращаться к земле. Я знала условия Указа. Знала, что, если она не появится здесь до своего двадцать шестого дня рождения, у Нины не будет никаких обязательств перед домом. Дом прогнил. Я знала. Я отдала ему свою жизнь, я потеряла все, я потеряла способность любить, заботиться, видеть вещи такими, какими они есть на самом деле. Я не хотела, чтобы моя внучка выросла такой. Я хотела, чтобы она знала, что ее любят. И, наконец, я гнила здесь большую часть своих семидесяти семи лет. Я хотела вернуться в Лондон. Я хотела приключений.

Дорогой мистер Рутледж, спасибо, что дочитали до этого места. Еще раз спасибо за все. Вы, наверное, подумали, что я сошла с ума, уговорив вас помочь мне с покупкой квартиры на верхнем этаже, но вы никогда не спрашивали меня и не говорили, что это непрактично. Спасибо, что помогли мне стать ее владелицей.

Я переехала в мае, и к концу этого первого, волшебного лета, я думаю, миссис Полл несколько раз спасала Дилайлу. Не какими-то особенными подарками, а потому, что я знаю, когда у меня появился мой собственный ребенок, тьма, накрывшая меня, долго не рассеивалась, у меня были няня и деньги, и это все равно было ужасно. Я нашла ее, когда у нее была уже вторая передозировка. Я осталась с ней в больнице, держа худую костлявую руку Дилайлы в своей, наблюдая, как она пытается улыбнуться, пока я трясла и смешила ее дочь. Я варила ей суп, заставляла выходить из дома, подкладывала монетки в кошелек, когда она не видела, – время от времени. Я заставляла ее писать, я донимала ее родителей письмами и звонками, чтобы они интересовались ее делами. Я присматривала за Ниной, следила, чтобы у нее было достаточно еды. Днем я водила ее гулять, расстилая изъеденное молью одеяло, которое привезла из Кипсейка, на траве маленького парка за церковью Святой Марии, смотрела, как она радуется, что может сидеть, темные кудри обрамляли ее идеально круглую головку. Просто смотрела на нее, улыбалась ее блестящей, липкой улыбке, и это делало меня счастливее, такой счастливой я не помнила себя уже много десятилетий.

Труднее всего было не дать Дилайле понять, как много я делаю для них. Думаю, я правильно все делала. Только однажды она сказала, когда я купила ей сумку с одеждой в благотворительном магазине: «Это уже слишком, я думаю, нам с Ниной нужно немного побыть наедине».

О, я отступила, я убежала. Я не беспокоила их две недели. Я увиделась со своими приятелями в церкви (я предупредила их, что не до конца религиозна) и со своей новой подругой Роуз, с которой я время от времени пила чай и проводила время, гуляя по городу, посещая старые места, куда мы любили ходить с Эл, на фильм или на выставку. А неделю спустя, когда я сидела там, читая и размышляя, что делать дальше, я услышала ее шаги на лестнице и робкий стук. И когда я открыла дверь, Нина вскрикнула от восторга, увидев меня, и, вырвавшись из объятий матери, бросилась в мои, прижимаясь ко мне своим крепким маленьким телом.

Это был самый счастливый момент в моей жизни.

Дилайла сказала, что пришла извиниться, но я и слышать об этом не хотела.

– Ох, я должна перестать так беспокоиться обо всем, – сказала она, смеясь и безвольно убирая свои непослушные волосы с лица в своей милой, суетливой манере. – Просто вы так много для нас делаете, миссис Полл, дорогая, и я иногда чувствую себя паршиво.

Поэтому я сказала ей правду. Я сказала:

– Я была очень одинока. – Я остановила на ней взгляд. Я понимала, что я пыталась ей сказать. – Временами мне было очень грустно. У меня никого нет, кроме вас двоих. Это вы делаете мне одолжение, понимаешь? Это помогает мне настолько, насколько это помогает тебе, дорогая.